91. (ninety-one is the natural number following 90 and preceding 92)
Сегодня было японское нашествие.
Вечерний Париж был перебронирован и моя любимая кассир приняла беспрецедентное решение: давай, говорит, выловим японца по бизнесу, который летит Москва-Париж-Токио, и отдадим его на прямой Аэрофлот Москва-Токио. Тоже в бизнес. Давай, говорю я. И вылавливаю того японца. Точнее, даже двух. Оба бизнес, оба Москва-Париж-Токио. Лена, звоню я, их двое. Так это же прекрасно, отзывается Лена, обоих на Аэрофлот, и в наш самолет все влезут. Двое японцев в этот момент передо мной готовы выпрыгнуть из штанов от счастья, потому что бизнес Аэрофлота не чета эрфрансовскому дерьму, да еще и прямой рейс. И тут один японец говорит: "А у нас еще два товарища". Не, говорю я, two persons. Ту пёрсонс переглядываются между собой так, будто за бизнес Аэрофлота они, пожалуй, при необходимости продали бы двух своих товарищей, так что хрен с ними, пусть прозябают.
Двое товарищей подтягиваются следом. Один сдается сразу: ну нельзя в Аэрофлот и нельзя, сдам багаж и полечу как есть, судьба. А второй просится у меня в бизнес. Я говорю, мол, нет. А он просится. Он всё просится. Просится. И просится. Я говорю, что нет, ну понимаете. Не могу. Правда. Я просто шепчу ему: Мацуда-сан, я не могу, невозможно, Мацуда-сан, и заглядываю в его узкие глаза так, что просто, милый, хороший мой, я была бы рада, честно, но я не могу, я правда не могу.
И потом он ставит чемодан на весы. И пока диспетчер вводит паспортные данные, он стойко, молча стоит с таким видом как будто в петлю его, как будто его ведут на виселицу, как будто умирать сейчас идти, как будто лучше бы он умер прямо сейчас, чем лететь, как он полетит, как будто он сейчас заплачет. Он правда был готов плакать. Там, боже, было столько боли в его глазах. Столько боли и признания полного поражения в этой жизни, потому что он - хуже тех двоих.
И тогда я набираю снова своего любимого кассира и говорю: "Лена. Лена, я сейчас задам тебе самый идиотский вопрос, который только можно задать".
"Ну что?" - откликается Лена.
Three persons.
Вечерний Париж был перебронирован и моя любимая кассир приняла беспрецедентное решение: давай, говорит, выловим японца по бизнесу, который летит Москва-Париж-Токио, и отдадим его на прямой Аэрофлот Москва-Токио. Тоже в бизнес. Давай, говорю я. И вылавливаю того японца. Точнее, даже двух. Оба бизнес, оба Москва-Париж-Токио. Лена, звоню я, их двое. Так это же прекрасно, отзывается Лена, обоих на Аэрофлот, и в наш самолет все влезут. Двое японцев в этот момент передо мной готовы выпрыгнуть из штанов от счастья, потому что бизнес Аэрофлота не чета эрфрансовскому дерьму, да еще и прямой рейс. И тут один японец говорит: "А у нас еще два товарища". Не, говорю я, two persons. Ту пёрсонс переглядываются между собой так, будто за бизнес Аэрофлота они, пожалуй, при необходимости продали бы двух своих товарищей, так что хрен с ними, пусть прозябают.
Двое товарищей подтягиваются следом. Один сдается сразу: ну нельзя в Аэрофлот и нельзя, сдам багаж и полечу как есть, судьба. А второй просится у меня в бизнес. Я говорю, мол, нет. А он просится. Он всё просится. Просится. И просится. Я говорю, что нет, ну понимаете. Не могу. Правда. Я просто шепчу ему: Мацуда-сан, я не могу, невозможно, Мацуда-сан, и заглядываю в его узкие глаза так, что просто, милый, хороший мой, я была бы рада, честно, но я не могу, я правда не могу.
И потом он ставит чемодан на весы. И пока диспетчер вводит паспортные данные, он стойко, молча стоит с таким видом как будто в петлю его, как будто его ведут на виселицу, как будто умирать сейчас идти, как будто лучше бы он умер прямо сейчас, чем лететь, как он полетит, как будто он сейчас заплачет. Он правда был готов плакать. Там, боже, было столько боли в его глазах. Столько боли и признания полного поражения в этой жизни, потому что он - хуже тех двоих.
И тогда я набираю снова своего любимого кассира и говорю: "Лена. Лена, я сейчас задам тебе самый идиотский вопрос, который только можно задать".
"Ну что?" - откликается Лена.
Three persons.